Łucja była pulchną trzydziestolatką, её waga dochodziła do 120kg. Наверное, у неё было какоето нарушение обмена может, гормоны шалили, а может, просто генетика. Жить ей приходилось в крохотном, почти забытом Богом, посёлке в Польше, где добираться до специалистов было и дорого, и далеко.
В этом поселке, словно крошка на карте, время шло по своим правилам: застывало в лśniących zimowych śniegach, оттаивало вместе с pierwszymi краном wiosennym, лето тянулось leniwо pod słońcem, а осень приходила с меланхоличными deszczami. Именно в этом медленном, вязком потоке тонулa жизнь Łucji, которую все просто называли Łucja.
Łucja уже три десятка, а её тело будто застряло в болоте собственного веса. 120kg это не просто цифра, а почти крепость из плоти, усталости и тихого отчаяния. Она подозревала, iż za wszystkim kryje się jakiś wewnętrzny problem może choroba, może zaburzenie metaboliczne, ale ехать к врачам в крупный город было немыслимо: слишком далеко, слишком дорого, а иногда даже бесполезно.
Работала Łucja воспитателькой в муниципальном przedszkolu Dzwoneczek. Каждый день пахло детским proszkiem, варёной owsianką i постоянно влажными podłogami. Ее огромные, добрые руки умели одновременно утешать плачущего малюка, укладывать десяток łóżek и вытирать разбрызганные пятна, не вызывая у детей ни стыда, ни чувства вины. Дети обожали её, тянулись к её нежности и спокойствию, а лёгкая благодарность в их глазах была тем крошечным вознаграждением за одиночество, которое ждало её за воротами przedszkola.
Łucja жила в старом, восьмиквартирном bloku, оставшемся со времён советских. Дом пахнул летучим kadzidłem, скрипел в ночи, страшась порывов ветра. Два года назад её покинула мать тихая, измождённая женщина, оставившая все мечты в стенах этой хрущёвки. Отца Łucja уже совсем не помнила: он исчез давно, оставив лишь пыльную пустоту и старую фотографию.
Быт был суровым: холодная вода хлюпала из старой крана, единственный туалет стоял во дворе, словно зимняя пещера, а летом в комнатах духло жарой. Но главным тираном была печка. Зимой она пожирала две полные возки дров, высасывая из её скромной зарплаты последние złote. Łucja часто сидела у огня за чугунной дверцей, чувствуя, как печка пожирает не только дрова, а её годы, силы и будущее, оставляя всё в холодном пепле.
Однажды, когда сумерки окутали её крошечную комнату сизой тоской, случилось небольшое чудо. Не громкое, а тихое, как скрип половиц соседки Nadi, которая неожиданно постучала в дверь.
Nadia, дворничка из местной больницы, с лицом, исписанным морщинами забот, держала в руках две хрустящие банкноты.
Łucja, прощай, за Бога. Держи. Dwatysiące złotych. Не плачь, прости, пробормотала она, сунув деньги в руку Łucji.
Łucja лишь удивлённо смотрела на банкноты, долг за который уже давно списала в убыток.
Nie, Nadziu, nie musiałaś произнесла она.
Musiałam! перебила соседка. Teraz mam pieniądze! Słuchaj
Надя, понизив голос, как будто рассказывая государственную тайну, начала свою историю. Как в их маленький городок приехали таджики. Один из них, подойдя к ней, когда она подметала улицу, предложил странный заработок пятнадцать tysięcy złotych.
Potrzebują obywatelstwa, widzisz, szybko. Szukają żon, фиктивных, для брака. Вчера mnie zapisali. Nie wiem, как они там в ZUS договариваются, но деньги, наверное, быстро проходят. Mój kolega, Radosław, сейчас у меня, «na bliskie», как стемнеет уйдет. Moja córka, Светка, тоже согласилась. Ей nowy puchowy płaszcz нужен, bo zima się zbliża. А ты? Смотри, шанс хороший. Potrzebujesz pieniędzy? A kto cię poślubi?
Последняя фраза звучала не со злости, а с горькой бытовой прямотой. Łucja, ощутив знакомую боль под сердцем, подумала секунду. Никакого реального брака у неё не было в планах, женихов не было, а мир сужался до przedszkola, sklepu i tej skromnej izby. Но деньги пятнадцать tysięcy злотых могли купить дрова, nowe tapety, choćby немного отогнать уныние выцветших стен.
Dobrze шепнула Łucja. Zgadzam się.
На следующий день Nadia привела «кандидата». Łucja, открыв дверь, ахнула и инстинктивно спешно затаилась в прихожей, пытаясь скрыть свою массивную фигуру. Перед ней стоял молодой человек, высокий и худой, лицо ещё не покрытое житейской грубостью, глаза большие, тёмные и печальные.
Boże, on же совсем мальчишка! воскликнула Łucja.
Парень выпрямился.
Mam już dwadzieścia dwa lata сказал он, почти без акцента, лишь с лёгким мелодичным вдохом.
No więc подбодрила Nadia. Mój jest o piętnaście lat młodszy, а у вас разница всего восемь лет. Idealnie!
В ZUSе сразу не захотели регистрировать брач. Служащая в строгом костюме посмотрела на них подозрительно и объявила, что закон требует miesiąc oczekiwania «żeby przemyśleć» добавила она с важным видом.
Таджики, закончив свою деловую часть, уехали. Перед отъездом Radosław попросил у Łucji её номер.
Samotny w obcym mieście объяснил он, trudno mi bez kogoś. В его глазах Łucja увидела знакомое чувство потерянность.
Он стал звонить каждый вечер. Сначала коротко и неловко, потом дольше. Radosław оказался интересным собеседником: рассказывал о горах, о солнце, которое там совсем другое, о маме, которую безумно любил, о том, как приехал в Польшу, чтобы помочь большой семье. Он спрашивал Łucję о её работе, о детях, а она, к своему удивлению, начала рассказывать, не жалуясь, а делясь смешными случаями из przedszkola, запахом первой весенней ziemi, даже смеясь звонко, словно ребёнок, забывая о весе и возрасте. За месяц они узнали друг о друге больше, чем многие супруги за годы брака.
Через месяц Radosław вернулся. Łucja, надев своё единственное праздничное серебристое платье, которое с трудом облегало её формы, ощутила странное волнение, а не страх. Свидетелями были его соотечественники такие же подтянутые молодые люди. Церемония прошла быстро, без лишних эмоций, как бы для сотрудников ZUSu. Для Łucji же это был всплеск: блеск обручальных колец, официальные фразы, ощущение нереальности происходящего.
После всего Radosław провожал её домой. Войдя в знакомую комнату, первым делом торжественно вручил конверт с обещанными деньгами. Łucja взяла его, чувствуя странный вес в руке это был вес её решения, её отчаяния и новой роли. Затем он достал из кармана маленькую бархатную коробочку. На чёрном бархате лежала изящная золотая цепочка.
To dla ciebie сказал он тихо. Chciałem kupić pierścionek, но nie znałem rozmiaru. Nie chcę wyjeżdżać. Chcę, żebyś naprawdę została moją żoną.
Łucja замерла, не в силах произнести ни слова.
За этот месяц я слышал твою душу по телефону продолжал он, глаза пылали зрелым огнём. Она добрая, чистая, как у моей matki. Моя mama умерла, была второй żoną mojego ojca, и он её bardzo kochał. Я тебя полюбил, Łucjo. Позволь мне остаться здесь, с тобой.
Это была не фиктивная сделка, а предложение руки и сердца. Łucja, глядя в его честные, печальные глаза, увидела в них не жалость, а то, о чём давно перестала даже мечтать: уважение, признательность и пробуждающуюся нежность.
На следующий день Radosław уехал, но теперь это было начало ожидания. Он работал в Warszawie, но каждый уикенд приезжал к ней. Когда Łucja узнала, что ждёт ребёнка, Radosław сделал новый шаг: продал часть своей доли в фирме, купил подержaną «Fiata» и вернулся в их маленький городок навсегда. Он стал заниматься такси, возил людей и грузы в районный центр, и дело пошло в гору благодаря его трудолюбию и честности.
Скоро родились два сына. Через три года появился второй. Два красивых, смуглых мальчика с глазами отца и доброй, улыбчивой натурой матери. Их дом наполнился криками, смехом, топотом маленьких ножек и ароматом настоящей семейной жизни.
Муж её не пил, nie palił religia tego nie pozwalała был невероятно трудолюбивым и смотрел на Łucję с такой любовью, что соседки иногда завидовали. Разница в восемь лет растворилась в этой любви, став незаметной.
Но самое удивительное случилось с самой Łucją. Она словно зацвела изнутри. Беременность, счастливый брак, забота о семье заставили её тело переродиться. Лишний вес таял сам по себе, день за днём, будто лишняя скорлупа, защищающая хрупкое создание, просто отвалилась. Она не сидела на диетах, её жизнь наполнилась движением, заботой, радостью. Она похудела, в глазах появился блеск, а походка упругая уверенность.
Иногда, стоя у печки, которую теперь аккуратно топил Radosław, Łucja наблюдала за играющими на ковре сыновьями и ловила тёплый, обожающий взгляд мужа. Она вспоминала тот странный вечер, две тысячи złotych, соседку Nadi и то, как самое большое чудо пришло не в виде молнии, а стука в дверь, принёсшего незнакомца с печальными глазами, который однажды подарил ей не фиктивный брак, а целую новую, настоящую жизнь.
